Анахрон. Книга первая - Страница 6

Ну ладно, хрен с ним со всем. С преступницей-то что делать?

Тут угонщица сама облегчила Сигизмунду задачу. Руку-то ей он держал на заломе. Так сумела стерва извернуться и цапнуть. Зубами. За куртку укусила. Ну сучка — она сучка и есть!.. Эстонские снайперши, «белые колготки», — те, говорят, тоже кусались…

«Получай, падла, суверенитет!» Так назывался хороший удар — по ушам. Знакомый один научил. Качок. Ума немного в черепной коробке сберегал, но вот биться был горазд. Почему удар так называется? А хрен его разберет — назвали так.

И получила! Влепил ей Сигизмунд «суверенитетом» от всей своей великоросской, великодержавной и отчасти белопольской души.

Угонщица безмолвно осела на каменный пол. Кобель принялся обнюхивать ее и облизывать, пока хозяин, сдавленно матерясь, торопливо открывал дверь.

Распахнув дверь пошире, он подхватил угонщицу за ноги и безжалостно потащил к себе в квартиру. Та стукнулась затылком о порог, но даже не застонала. Здорово он ее…

Кобель решил, что хозяин ему на радость новую игру изобрел. Деятельно вклинился в события. Принялся скакать вокруг поверженной девки, то и дело приседая на передние лапы и размахивая хвостом. При этом пес то лаял, то покусывал девку, то хватал зубами хозяина за брюки.

Сигизмунд зашел в туалет, открыл шкаф и вынул оттуда наручники. Эти наручники подарил им на свадьбу один дурковатый институтский приятель Натальи. Мол, так крепче друг друга держаться будете. Супруга сочла шутку идиотской, да и Сигизмунд не был в восторге. Однако наручники сохранил. Вернее, они сами сохранились, забытые в дальнем шкафу. И вот — надо же! — пригодились!

Сковал угонщице руки. Потом снял на кухне бельевую веревку и связал ей ноги. Так оно вернее будет.

* * *

Квартира у Моржа была трехкомнатная. В одной комнате, где стоял телевизор и диван, Сигизмунд обитал постоянно. Там было более-менее прибрано. В двух других хранились разные вещи. Там Сигизмунд иногда вытирал пыль. Но нечасто. Только когда находило. Или перед Новым Годом, если не лень было.

Сигизмунд наклонился, взял девку за подмышки и поволок в одну из необитаемых комнат — ту, где стояла тахта. Пес тотчас же впился ей в ногу. Не со зла впился — играл. Сигизмунд пинком отогнал пса. Кобель-таки успел стащить с ее ноги одну чуню и улегся грызть.

Угонщица застонала, дернулась освободиться— не тут-то было. Добрые наручники крепко держали.

— Это тебе не дурь по вене пускать, — назидательно сказал эстонской наркушнице потомок польских шляхтичей.

Девка принялась изгибаться всем телом и горестно подвывать. Ломает ее, что ли?

Сигизмунд затащил девку в комнату и взвалил на тахту. Тяжелая оказалась. Отъелась, гадина, на эстонской сметанке.

Отдуваясь, Сигизмунд принес из кухни табуретку, сел рядом с временно притихшей девкой и стал наблюдать. Кобель тут же приперся с чуней, улегся рядом и начал усердно жевать, время от времени поглядывая на Сигизмунда — мол, ладно ли?

Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок — дивился.

Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой-то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет.

Что дымом разит — ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается.

На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала…

А что сказал бы девкин дедушка?

Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка-блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку — «лесного брата». С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо.

Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы.

На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку-наркушницу… Из ствола обреза сочится сизый дымок… Во внучке дыра размером с кулак… «Я тебя породил, я тебя и убью!» — сурово говорит дедушка — «лесной брат».

Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались…

А ну его на хер, этот национальный вопрос.

Тут пленница резко дернулась. Из-под одежды вывалилась… э-э… фенечка.

Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого!

На шее у девки болталась лунница — украшение в виде полумесяца.

Золотое оно было.

Золотое!

Уж в чем-чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото — видно было — очень хорошее. Всяко не расхожей 583-ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6-«А» класса глазеть на скифский драгмет.

Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла.

Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка…

Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому — что бы там ни говорили — Питеру!